Накликавший бурю

Фарфоровая статуэтка “Горький-Буревестник”. Изготовлена Ленинградским фарфоровым заводом, о чем свидетельствует синее лазуревое клеймо «ЛФЗ» на основании артефакта. Высота статуэтки – 31 см. Материал – бисквит (неглазурованный фарфор). Автор оригинальной модели, созданной в 1952 году, советский скульптор Василий Стамов. Максим Горький изображён ещё молодым, сидящим на пне и со взглядом, устремлённым, как водится, вдаль. В реальной жизни, впрочем, столь романтичным и устремлённым Горький был не далеко всегда. Двойственность и противоречивость стали едва ли не главным лейтмотивом в восприятии творчества и личности Алексея Максимовича – причём ещё при его жизни. Столь же разноликим Горького запечатлели и советские скульпторы.

Жанр, в котором выполнена представленная в нашей коллекции статуэтка, в профессиональной среде называется «фарфоровый портрет». Определение весьма меткое: герой предстает перед зрителем в определённый момент жизни, с вполне улавливаемыми эмоциями и настроением, а также с выражением лица и с позой, делающими очевидной ключевую идею всей композиции. Портретный жанр был очень популярен и востребован в советской скульптуре. Большая часть подобных произведений в СССР была создана в 1930–1960-е годы. К этому периоду относится и наша статуэтка. Чаще всего с заводских конвейеров огромными тиражами сходили фарфоровые портреты советских вождей и полководцев. Но немалая доля госзаказов приходилась и на изваяния русских и советских культурных деятелей – прежде всего, писателей и поэтов, чье творчество не шло вразрез с советской идеологией.

Наверняка каждому советскому человеку со школьной скамьи были знакомы иконографические образы наиболее ярких представителей отечественного литературного цеха. Так, Льва Николаевича Толстого традиционного изображали этаким умудренным и маститым старцем “от земли”, в фарфоровых движениях Александра Сергеевича Пушкина неизменно читался юношеский порыв и поэтической вдохновение, ну а угловатый, будто вырубленный топором бисквитный облик Владимира Владимировича Маяковского по привычке ассоциировался с громогласным трибуном, слово которого способно сдвинуть горы или привлечь огромные массы людей. И только при работе над портретом Алексея Максимовича Горького перед скульптором и художником всегда стоял непростой выбор – изобразить молодого Горького-романтика или же зрелого Горького-реалиста.

Горьких как будто всегда было два – в жизни, в творчестве, в отношении к России и её народу, к советской власти, наконец. Людям, взявшим псевдоним, во многом изначально свойственна противоречивость натуры: даже если подлинное имя почти исчезло, заслоненное выдуманным, – маска остается маской. В личности Пешкова, ставшего в 1892 году Горьким (а до этого успевшим побывать Иегудиилом Хламидой), действительно, уживались несовместимые грани: лирик и грубиян, плебей и интеллигент, певец «восточной» души русского народа и радикальный западник, религиозный человек и атеист. Факты биографии Алексея Максимовича, в которых проступает острая противоречивость его натуры, сегодня общеизвестны. Взять хотя бы горьковские “Несвоевременные мысли” 1918 года, в которых он резко осудил Октябрьскую революцию как акт варварства, большевизм назвал “национальным несчастьем”, а самого Ленина обвинил в палаческих наклонностях. Эти высказывания никоим образом не вяжутся с последующим возвращением в конце 1920-х  постаревшего “буревестника” из эмиграции и тесным его сотрудничеством со Сталиным на закате жизни. Эта двойственность была заметна ещё современникам – не случайно классической в горьковедении стала статья Корнея Чуковского «Две души Максима Горького», ставшая своего рода апофеозом недоверия “буревестнику”. В ней автор “Тараканища” подвергает сомнению даже пролетарские корни главного советского писателя: «Как хотите, а я не верю в его биографию. Сын мастерового? Босяк? Исходил Россию пешком? Не верю. Написав однажды «Песнь о Соколе», он ровненько и симметрично разделил все мироздание на Ужей и Соколов, да так всю жизнь, с монотонной аккуратностью во всех своих драмах, рассказах, повестях – и действовал в этом направлении».

Этот дуализм четко прослеживается и в том, каким Горького видели другие советские творцы. Ленинградский скульптор Василий Стамов, создавший представленную в нашей коллекции фарфоровую статуэтку, захотел увидеть Горького ещё молодым и полным надежд. Юный писатель сидит на пеньке и явно ждёт ту самую бурю, которую он воспоёт позже. Однако свою работу Василий Гаврилович Стамов – выпускник скульптурного факультета Академии художеств, которую он окончил в 1947 году – задумывает в начале 50-х. Горький к тому времени – уже прочно укоренившийся советский миф, человек-легенда, седовласый символ пролетарской литературы. Зачем же было изображать писателя в период молодости – и крамольных мыслей о революции? Очевидно, что в зрелом Горьком скульптор уже не смог разглядеть тех черт, которые диктовал его художественный замысел. Вот и пришлось лепить писателя молодым.

Впрочем, о молодости в данном случае мы все же говорим с некоторой натяжкой: Алексей Максимович родился в 1868 году, так что к моменту широкой известности ему было уже за 30-ть – это был повидавший многое, потрепанный лишениями и долгими скитаниями по стране мужчина.

Перед нами восседает плечистый, сухощавый, немного сутулый начинающий писатель. Его длинные темно-русые прямые пряди, зачесанные назад, развевает ветер (как долгое время было принято добавлять – “революционный”). Изваяние отлично передает нам высокий рост и недюжинную силу, коими наделила Алексея Максимовича природа. Кстати, именно высокий рост Горького стал причиной того, что в будущем на многочисленных фотографиях в компании с низкорослыми Лениным и Сталиным его будут запечатлевать непременно сидящим. Хотя “посадить” писателя по-настоящему вожди так и не решились. Заметим, забегая вперёд, что к своему герою скульптор Стамов ещё вернётся. Только на этот раз Горький предстанет перед людьми уже совсем другим: задумчивым, едва ли не угрюмым, а может быть, разочаровавшимся.

Но всё это будет потом, а пока статуэтка изображает сидящего на пеньке Горького примерно таким, каким его узнал Фёдор Шаляпин. С величайшим певцом Российской Империи Горького связывала большая дружба. Она началась в 1900 году, когда оба они попытались устроиться певчими на работу в популярный хор  Серебрякова в Казани. В результате 15-летнего Шаляпина забраковали, сказав, что у него нет голоса, а великовозрастного зычноголосого Горького, напротив, взяли. Позже оба, вспоминая этот факт, всегда шутили, что ещё неизвестно, кто лучше поет. Они вместе кутили, вместе дурачились, вместе творили, вместе отдыхали.

“Ээх!! Люблю я тебя, мой огромный человек, и считаю счастьем великим, кроме того, что живу в одно время с тобой, ещё имею исключительную привилегию быть с тобою в дружеских отношениях!”, – писал Федор Иванович о Горьком в своей книге “Маска и душа”. «Такие люди являются для того, чтобы напомнить всем нам: вот как силён, красив, талантлив русский народ! Вот плоть от плоти его, человек, своими силами прошедший сквозь терния и теснины жизни, чтобы гордо встать в ряд с лучшими людьми мира, чтобы петь всем людям о России, показать всем, как она – внутри, в глубине своей — талантлива и крупна, обаятельна», – отзывался, в свою очередь, о лучшем друге Горький. О теплых приятельских отношениях двух великих современников написано немало книг. Когда в начале ХХ века на берегу Волги напротив Нижнего Новгорода появился дачный поселок Моховые горы, Горький и Шаляпин приобрели здесь дачи – друзья любовались природой, устраивали пикники. Именно здесь, на Моховых горах, в августе 2012 года был установлен единственный в стране памятник в честь певца и писателя.

Здесь они по-прежнему дружны, по-прежнему восхищаются друг другом. Будто под конец жизни между ними и не было никакой размолвки. Их дружба дала трещину в конце 20-х годов, когда Шаляпин наотрез отказался от уже не первого совета Горького приехать из эмиграции в Советский Союз, а окончательный разрыв случился уже в 30-е годы, когда Федор Иванович потребовал от советского издательства гонорар за публикацию своей автобиографии, в реальности написанной Горьким (сам Шаляпин был полуграмотен). Были между ними и раньше трения, но всегда как-то разрешались, а этот конфликт уже был неразрешим. Горький возвращался в СССР в одиночестве, хотя и окруженный множеством людей, поклонников и поклонниц, хотя и встреченный на Белорусском вокзале многотысячной толпой народа. Но уже без друга.

Но вернёмся к нашей статуэтке. Примерно таким же, каким изобразил его Василий Стамов, запомнил Горького в 1899 году и Иван Бунин: “Парень с зеленоватыми, быстрыми и уклончивыми глазками, с утиным носом в веснушках, с широкими ноздрями и желтыми усиками, которые он, покашливая, все поглаживает большими пальцами: немножко поплюет на них и погладит“. Традиционные “моржовые” усы, пожелтевшие от частого курения –  с ними Алексей Максимович проходил, почитай, всю сознательную жизнь. По одной из версий, молодой Горький отрастил пышную растительность на лице, подражая своему кумиру – немецкому философу Фридриху Ницше. Последний сильно повлиял на раннее творчество «буревестника революции». Романтический герой горьковских рассказов (он же ницшеанский Übermensch) оказывается включенным в окружение убогих, злых, жестоких людей, в мир тусклых красок, и так же, как ницшеанский герой, он призван разрушить сонное прозябание мира. Во всех ранних горьковских рассказах всегда противопоставлены сверхчеловек и обыватель. Писатель призывает изжить в себе пугливого мещанина, выйти навстречу буре, стать сверхчеловеком. О том, к чему привели навязчивые призывы стать “сверхчеловеком” другого поклонника Ницше, человечество до сих пор вспоминает с содроганием. К счастью, Горький в своей трактовке изрядно гуманизировал ницшеанского монстра, заставив его служить людям, жить во благо народа. Но знаменитые усы Горького «выросли» именно отсюда.

Кстати, ни длинные волосы, ни пышные усы поначалу нисколько не впечатлили актрису МХТ Марию Андрееву, которая пленила 32-летнего Горького своей красотой с первого взгляда. Когда Антон Чехов привёл писателя в гримерку к Марии Фёдоровне, та была сильно разочарована: «Пришел какой-то человек, так, вроде мастерового. Волосы длинные, белая фуражка, голубая рубашка, и некрасивый такой, и усы какие-то рыжие. А потом он так как-то посмотрел, в молодости у него были необыкновенно лучезарные синие глаза с длинными пушистыми ресницами. Улыбнулся. После этого он мне показался и лучше, и красивее всех на свете». Говорят, искренняя очаровательная улыбка Горького обезоруживала всех вокруг, даже тех, кто его ненавидел. Дарил он её нечасто – в минуты особой приязни, что случались редко. В основном со своим окружением писатель вел себя сдержанно, а с годами все более отстраненно. Многие вообще считали его холодным, равнодушным, расчётливым, никого к себе не допускающим. Лев Толстой, первоначально восхищённый искусно созданным Горьким образом “человека из народа”, позже разочаровался в писателе и видел в нём провокатора, ненавидящего Россию: «Злой, злой. Ходит, высматривает и все докладывает своему неведомому Богу. А Бог у него урод». Однако Мария Андреева все же почувствовала на себе силу воздействия горьковской улыбки – любящая его актриса в течение 17 лет была гражданской женой писателя, но на официальный брак с ней он так и не решился.

Кстати, та самая “простая рубаха”, в своё время так поразившая актрису Андрееву, была совершенно осознанно выбрана самим Горьким в качестве главного элемента своего “народного” образа. На самом деле писатель вполне мог позволить себе дорогую одежду – Горький был популярен, много писал и получал большие гонорары. Однако “народность” была в моде у части интеллигенции и “революционно мыслящих” мещан, так что в некотором роде Алексей Максимович со своей рубахой (как правило, подпоясанной тонким кавказским поясом) уподоблялся Грушницкому с его шинелью. Заметим, что при всей своей простоте наряд Горького вовсе не выглядел небрежным или неказистым. Вся одежда на нем была, что называется, “с иголочки” – от идеально начищенных сапог до свежайших сорочек. “Все казалось на нем красивым, добротным и одетым впервые. Платье было выглажено так, что не имело ни одной лишней складки. Синева сорочки оттеняла смуглый цвет лица. Обувь сияла, начищенная до отказа. И даже домашние мягкие туфли, не теряя своей первоначальной формы, выглядели только что принесенными из магазина”, – приводит в своей книге о Горьком воспоминания его приятеля Изабелла Нефёдова. Многих это раздражало, писателя иногда открыто упрекали в лицемерии.

Однако пример оказался заразительным, и совершенно неожиданно “народный” горьковский стиль в одежде стали перенимать его молодые коллеги. Следуя этой моде, начинающие литераторы надевали косоворотки тонкого сукна, крылатки и широкополые шляпы, курили дешевые папиросы, принимались “по-народному” окать. Писатель Иван Бунин, который считал творчество Горького неправдоподобным и безвкусным, а самого писателя называл “чудовищным графоманом”, не без раздражения вспоминал в своих язвительных мемуарах: “Подражая Горькому в «народности» одежды, Андреев, Скиталец и прочие «Подмаксимки» тоже стали носить сапоги с голенищами, блузы и поддевки. Это было нестерпимо”. “Подмаксимовиков”, подражающих Горькому не только в одежде (а среди таковых был и Федор Шаляпин), но и в творчестве, было немало. В ту пору даже была знаменитая карикатура, на которой писателя изобразили в виде огромного гриба-вожака, а ряд других авторов того времени – в виде грибов поменьше. Называлась она “Максим и подмаксимовики”. Среди “подмаксимовиков”, кстати, числился почему-то и сам Бунин. Постепенно мода на Горького выходила за пределы интеллигентского круга. «Когда слава Горького выросла до огромных размеров, имя его стало употребляться как нарицательное имя: всех босяков называли “Максимами Горькими”, товаро-пассажирские поезда железных дорог с вагонами 4-го класса также получили название “Максим Горький», — вспоминал писатель Николай Телешов.

Отметим, что скульптор Василий Стамов “лишил” своего фарфорового героя нескольких важных атрибутов, с которыми непременно ассоциировался образ Горького начала XX века: черной мужской накидки (“крылатки”, к которой Горький привык во время своих странствий по России), трости-клюки и мягкой широкополой шляпы – убор, который Горький очень любил и лишь изредка менял его на тюбетейку. Вот как по этому поводу в своё время не без сарказма писала филолог Валерия Наводворская: “Черная широкополая шляпа – вот его стиль. Горький делается законодателем моды: все вольнодумцы надевают такие шляпы, все революционные демократы, а в России таких полно; надеть шляпу ведь куда легче, чем идти на баррикады… Если бы у Горького был агент по рекламе, писатель содрал бы со шляпников кругленькую сумму!”.

Вообще шляпа – выбор несколько странный для пролетарского писателя, ведь его классовые собратья предпочитали ленинские кепки или сталинские картузы. Как тут не вспомнить еще одно бунинское определение Горького – “вечный полуинтеллигент”. С Буниным, кстати, был согласен и Чехов: «Внутренне, всем творчеством, всем своим подлинным «я», Горький так и не умеет прилепиться к обожаемой им интеллигенции. Весь художественный аппарат Горького приспособлен исключительно для изображения дикой, некультурной России».

В 1904 году Горький снова позировал Репину в его усадьбе “Пенаты” в поселке Куоккала (ныне поселок Репино). Причем в гости к живописцу Алексей Максимович прибыл не один, а со своей гражданской женой Марией Андреевой. Свидетельство тому – уникальные фотографии, на которых запечатлена позирующая пара и сам Илья Ефимович, наметивший рисунок на холсте углем.

На этих снимках Алексей Максимович запечатлен все тем же вихрастым длинноволосым усачом в черной длинной косоворотке и сапогах. Писатель постарался придать своему облику максимальную задумчивость. Но напрасно – и на этот раз сеанс прервался внезапной отлучкой Горького. Портрет “буревестника” в ту сессию у Репина так и не вышел. Зато удачным получилось изображение Марии Андреевой – в те годы признанной красавицы. Кстати, Мария Федоровна прославилась не только своей яркой внешностью и многолетней внебрачной связью с Горьким, но и тем, что еще с 1899 года являлась убежденной марксисткой – у тогдашних светских дам это было модно (взять ту же Коллонтай или Крупскую). Причем убежденной настолько, что она даже на год раньше Алексея Максимовича вступила в РСДРП (в 1904 году), а под конец жизни была награждена орденами Ленина и Трудового Красного Знамени. По одной из версий, именно Андреева стала прообразом Маргариты в романе Михаила Булгакова “Мастер и Маргарита” – та совращала большевизмом Мастера, в котором Булгаков, по трактовке литературоведа Альфреда Баркова, подразумевал Максима Горького. В любом случае жаль, что Алексею Максимовичу не нашлось на картине места по правую руку от его спутницы.

Кстати, этим фотографическим сюжетом много позже вдохновится советский художник Дмитрий Набалдян. Он тоже изобразил Горького, позирующего Илье Репину. Алексей Максимович здесь уже далеко не тот моложавый романтик, каким его запомнил Илья Ефимович в 1904 году. Писатель и художник, конечно, встречались и позже, “буревестник” заезжал к живописцу в “Пенаты” в компании с Чуковским и другими писателями, однако портретов Горького Репин больше не писал. Так что этот сюжет у Набалдяна навеян все той же встречей в финском Куоккала в 1904 году. Скорее всего, это был просто очередной заказ властей: отразить в живописи зрелого Горького-реалиста – того, что уже вернулся в СССР из эмиграции и стал послушным певцом сталинского режима.

В 1905 году Алексей Максимович позировал еще одному великому русскому художнику – Валентину Серову. Это произошло 20 октября – в день похорон убитого большевика Николая Баумана. Воспоминания об этом сеансе есть в книге Льва Колодного “Переулки Арбата”: “20 октября Москва хоронила революционера, убитого из-за угла. После похорон на квартиру Горького, по его просьбе, пришел Шаляпин, чтобы петь. Квартиру охраняла дружина студентов-грузин. В ней таилось оружие, боеприпасы. В одной, самой укромной комнате, изготавливались бомбы. Приди сюда с обыском полиция – и хозяину не миновать каторги. Вот в такой обстановке Максим Горький позировал Валентину Серову, а Федор Шаляпин пел, чем не только радовал слушателей, но и вводил в заблуждение полицию”. В тех же воспоминаниях мы находим упоминание о том, что в эту ночь в квартире Горького был и сам Ленин. Так что не удивительно, что в общем ряду работ Серова, отразивших его сочувствие революционно-демократической борьбе, портрет Горького стоит особняком. Образ писателя в нем овеян отзвуком революционной бури и воспринимается как своеобразный символ той неспокойной эпохи. Портрет необычен по композиции – построен на напряженном контрасте темного, почти черного пятна фигуры Горького на светлом фоне. Нет ни интерьера, никаких деталей: “чистый холст”, на нем – гордой птицей, “черной молнии подобной” – молодой писатель. Облачение все то же. «Буревестник» очень динамичен, он словно спорит с кем-то, стоящим за рамой холста. И спор, безусловно, разрешается в пользу Горького.

Однако позировать любил не только молодой “буревестник”. Горький-реалист стал моделью для знаменитого советского скульптора Сергея Коненкова. Это произошло в 1928 году в итальянском Сорренто – т.е. еще до возвращения писателя в СССР. Собственно, одна из главных целей командировки Коненкова и состояла в том, чтобы добиться согласия эмигрировавшего литератора позировать. Из­вестно, что Горький отказал многим в подобной просьбе. Но Сергея Тимофеевича он знал еще с дореволюционных лет, ценил его дарование и без всяких колебаний стал «моделью» — буквально на следующее утро после приезда скульптора в Сорренто (на вилле князя Серра Каприола, который предложил своё гостеприимство рус­скому писателю и его семье). Во время этой встречи  Коненкову повезло во многих отношениях. Писатель позировал по нескольку часов, стоя у конторки с корреспонденцией, целых восемь сеансов. Но куда существеннее другое — тут, вдалеке от родины и дру­зей, от напряженной и хлопотливой повседневности всемирно про­славленного человека, Горький был сосредоточен, открыт душой, склонен к полной откровенности в беседах. Вот что писал об этой работе сам Сергей Тимофеевич: «В этом общении я познавал склад ума моего величайшего собеседника, его одухотворенность. Я не пытался фантазировать. Мне дорого было в точности запечатлеть облик писателя: типично русское лицо, крутой лоб мыслителя, пронизывающий взгляд, решительно сомкнутый рот, выдающиеся скулы худого лица».

Разумеется, «точность», которой добивался в данном случае скульптор, заключалась не в передаче простого портретного сходства. Зрелый Горький Конёнкова — это портрет-характер, образ большого русского человека. Писатель спокойно-задумчив, слегка повернув крепкое, скуластое лицо, он смотрит на собеседника. И, скорее, не вглядывается, а скользит по нему беглым, рассеянным взором. Горький-реалист растерян. До его возвращения в СССР остаётся всего ничего.

Советский скульптор Иван Шадр тоже, вероятно, получил заказ на создание бюста Горького. Правда, выбирать между молодым и зрелым “буревестником” он не стал, а изваял обоих. И тот, и другой выполнены мастером в распространенном тогда стиле “целесообразного преувеличения”, который был призван заострить внимание зрителя на основной пластической теме. Например, чтобы раскрыть образ молодого писателя-бунтаря, подчеркнуть пафос его борьбы, гнева, бесстрашия и непреклонности, Шадр делает непомерно огромным его лоб, бороздит его экспрессивными, глубокими и рваными складками, значительно увеличивает ширину лица, сильно выявляет скулы и подбородок, так что пролетарский поэт отдалённо начинает напоминать Ленина – но с богатой шевелюрой.  Волосы вокруг головы бюста и впрямь разбросаны в каком-то фантастическом кружении – будто это огромные волны, застывшие на мгновение. Две пряди надо лбом напоминают по силуэту парящую птицу. На память сразу приходит горьковское: “Буревестник с криком реет, черной молнии подобный, как стрела пронзая тучи, пену волн крылом срывает…” Такая ассоциативно-символическая трактовка романтического образа, безусловно, усиливала воздействие на зрителя. Зрелый же Горький у Шадра уже не столь широколиц, да и былой романтизм куда-то улетучился вместе с богатой шевелюрой. Однако он все еще непреклонен и верен своим идеалам – во всяком случае, в бронзе.

Стоит отметить, что вихрастые бюсты молодого “буревестника” и сегодня украшают парки и скверы многих городов на постсоветском пространстве – спрос на такой вид увековечивания памяти Горького был в СССР, судя по всему, очень велик. Правда, некоторые из этих бюстов похожи на Алексея Максимовича весьма отдаленно – ну так ведь и не каждому скульптору великий писатель соглашался позировать. Улавливаются лишь общие черты: острые скулы, устремленный взгляд, пышные усы и растрепанные длинные волосы – по всей видимости, запутавшись в них, свежий революционный ветерок попадал во все советские города и сёла.

Алексей Максимович занимал отдельный пьедестал в советском творческом пантеоне: литератор, деятель, мыслитель, друг власти, защитник интеллигенции. И, как это положено представителю пантеона, Горькому оставили огромное количество памятников. В граните и бронзе его увековечивали множество раз – чаще, пожалуй, только Ленина и Сталина. Монументальный Ильич почти всегда ораторствует – то выбросив руку вперед, то засунув ее в карман, то сжав в кулак. Гранитный Сталин обычно стоит как вкопанный, устремляя в даль пристальный холодный взор. Но все памятники Горькому – молодому ли, старому – изображают его словно остановившимся с разбега, замершим после долгого пути: странствовал человек, познавал Россию – и вдруг увидел нечто неожиданное, или, как он сам любил говорить, «изумительное». Вот и застыл в недоумении, сняв шляпу, опираясь на трость или присев передохнуть – как у Василия Стамова. Кстати, скульпторы довольно часто “усаживали” молодого Алексея Максимовича – присевших “буревестников” по стране разбросано едва ли не больше, чем стоящих. Все эти работы очень разные – от одних образов веет силой и убежденностью в правоте, а другие фигуры будто вопросом важным задались и застыли в глубоких сомнениях. Все же нелегкое это бремя, быть предвестником бури – нет-нет, да и задумаешься, правое ли твоё дело.

Вскоре после смерти Горького воспеть его в фарфоре взялся молодой ленинградский скульптор Александр Пликайс. В 1939 году портрет Горького стал его дипломной работой в ВАХе, за которую он получил оценку «отлично» и благополучно получил квалификацию художника-скульптора. И хотя у Пликайса Алексей Максимович изображен стоящим, в остальном это все тот же длинноволосый усач с тростью и в знакомой нам “народной” одежде – самый что ни на есть пролетарский писатель. Так и хочется подписать эту статуэтку горьковским же: «Человек – это звучит гордо». Имя Горького, действительно, звучало гордо – как-никак главный советский прозаик, основатель целого литературного метода, который Бухарин назвал «социалистическим реализмом».

Фарфоровый Горький-романтик Пликайса определенно напоминает семиметрового бронзового Горького, установленного в Нижнем Новгороде 2 ноября 1952 года (волжский город, как известно, в ту пору был назван в честь писателя). Автором этого памятника, отлитого на Ленинградском заводе «Монументскульптура», стала создатель знаменитой на весь мир скульптуры «Рабочий и колхозница», лауреат пяти Сталинских премий Вера Мухина. Еще в конце 30-х годов Вера Игнатьевна приняла участие в ряде Всесоюзных конкурсов на создание памятника молодому Горькому в переименованном в его честь Нижнем Новгороде. Проект Мухиной победил, однако реализовать планы удалось только после войны. Её «буревестник» всё в той же косоворотке, крылатке и сапогах в очередной раз предстает перед нами борцом, отвергающим мир насилия, тьмы и неправды. Решимость, вызов старому миру чувствуются во всей фигуре писателя. Изначально Мухина задумывала создать для родного города Горького композицию, сюжетно и пространственно связанную с окружающей природой. Фигура «буревестника» с развивающимися волосами и плащом, с сомкнутыми за спиной руками и приподнятой головой должна была стоять над обрывом у стрелки при слиянии Оки с Волгой, на самой кромке холма Нижегородского Кремля – тем самым делая акцент на противостоянии жаждущего бури молодого Горького и стихии. Однако в итоге монумент установили на центральной площади Нижнего Новгорода. Облик писателя в исполнении Мухиной как будто сливается с образом рабочего – творца первой русской революции. Из этого слияния возникает романтический образ вольного и сильного человека: поэта, странника и борца. Крупные складки плаща создают красивый силуэт, обогащают подчеркнуто строгую вертикаль фигуры. Очень выразительны спина и руки, перехватившие одна другую. Это жест выдает огромную внутреннюю взволнованность, сдерживаемую волевым усилием. Полный мужественной гордости, с непокорным взлетом головы, мухинский Горький – это скульптурный портрет, ставший почти символом, подобно тому как «Рабочий и колхозница» из символа сделались почти портретным изображением юноши и девушки советской эпохи. Кстати, эта работа Веры Мухиной, судя по всему, пришлась по душе властям – близнец нижегородского Горького был установлен на Поварской улице в Москве в сквере перед зданием Института мировой литературы 11 января 1956 года.

Вера Мухина обращалась к образу Горького дважды. Во второй раз ей пришлось завершить проект памятника писателю, автором которого был уже упоминавшийся нами Иван Шадр – он тоже победил в конкурсе. Кстати, советские вожди очень ценили этого скульптора: его полная экспрессии скульптура «Булыжник – оружие пролетариата» стала одним из символов революционной борьбы рабочего класса. О высоком авторитете Шадра говорит хотя бы тот факт, что ему было доверено изваять надгробие для могилы Надежды Аллилуевой. А вот доработать монумент Горькому Иван Дмитриевич так и не успел – скончался в 1941 году. Небольшую скульптурную модель, созданную им в 1938 году, с определенными правками переводила в монументальную бронзу Вера Мухина – такова была последняя воля самого Шадра.

Памятник Горькому работы Шадра-Мухиной был установлен в 1951 году в Москве у Белорусского вокзала. И если монумент в Нижнем Новгороде – это Горький-романтик, каким он представлялся, когда только-только прибыл в первопрестольную из долгих странствий, то монумент в Москве – это Горький-реалист, каким он запомнился людям по возвращению в СССР из Италии в 1928 году. Потому и эмоциональное решение для московского памятника получилось намного спокойнее. На высоком постаменте-скале высится фигура писателя. Он стоит в характерной позе, в расстегнутом пальто, со шляпой в руке, опираясь на палку. В нем чувствуются собранность и строгость, придающие образу своеобразное величие. В лице улавливаются черты сурового мыслителя, моралиста, оценивающего жизнь. Это всё ещё борец, но уже степенный и рациональный, а не безрассудный. В 2005 году из-за реконструкции площади Тверской Заставы памятник был демонтирован и перемещен в Парк искусств «Музеон» на Крымском валу. Он больше года пролежал на земле. В результате ошибок, допущенных при демонтаже, а также из-за длительного пребывания в горизонтальном положении, на монументе образовалось несколько серьезных дефектов. В 2007 году был отреставрирован и установлен уже вертикально в том же “Музеоне”. Городские власти обещают вернуть его на исконное место. А Веры Мухиной не стало в сентябре 1953 года. Здоровье она подорвала именно на работе над памятником Горькому, на открытии которого уже не присутствовала из-за болезни. «Она умерла от стенокардии – болезни каменотесов», — рассказывал ее правнук Алексей Веселовский.

У этого памятника тоже есть свой близнец! Одна из его копий в 1960 году была установлена в Печоре напротив кинотеатра, также носящего имя пролетарского литератора. Отличаются лишь небольшие детали, трансформация которых, видимо, происходила в ходе творческих поисков мастера и с учетом «пожеланий разбирающихся в искусстве» советских бюрократов. К слову, отличаются и названия печорского кинотеатра, заснятого местными жителями в разные годы. Обратите внимание на инициалы: городские власти будто не могли решить, как правильнее величать писателя – Максимом или Алексеем Максимовичем. Впрочем, не одни они путались.

Перед крайне непростым выбором руководители советских городов оказались и в начале 60-х годов, когда кампания по развенчанию “культа личности” Сталина, развязанная Никитой Хрущёвым, добралась до памятников, установленных в честь почившего генсека. Сносить приходилось не только одиночные монументы “отца всех народов”, но и те, где он был запечатлен в компании – например, с детьми или с Лениным. Аналогичная участь постигла и изваяния, увековечившие мирно беседующих Иосифа Виссарионовича и Алексея Максимовича. Бесед таких, судя по сохранившимся снимкам, было немало. Во всяком случае, постановочных. Обратим внимание, что все нижеприведенные снимки были сделаны в период с 1928 по 1934 годы. В последние два года своей жизни Горький не ладил с вождем. Ромэн Роллан, гостивший у писателя, заметил холодность в его отношениях с генсеком. В дневнике Роллана записан такой ответ Горького на его догадку: «Вы правы, мне не очень нравится Сталин, но стране грозит война, а народу нужен человек с непререкаемым авторитетом и стальной волей, чтоб сплотить его в борьбе с фашизмом». Писатель был необходим генсеку: своим словом престарелый “буревестник” мастерски легитимизировал его преступления.

Как свидетельство лояльности вернувшегося из эмиграции Максима Горького советской власти, по всей стране были установлены гранитные и бронзовые символы “заклятой дружбы” между писателем и генсеком. По понятным причинам сегодня все эти памятники мы можем видеть только на старых архивных фотографиях. Обратите внимание, как советские граждане, причем от мала до велика, любили позировать на фоне этой пары.

А вот застывших в приятной беседе Горького и Ленина время по большей части пощадило. Их “дружбу” тоже визуализировали многочисленные скульптуры, картины и фотографии. Они познакомились еще в 1905 году, быстро сблизились. Однако затем революционер стал отмечать “ошибки и колебания” писателя: Горький иначе смотрел на причины Первой Мировой войны, не мог желать поражения своей стране. Ленин полагал, что виной тому – эмиграция и ослабшие связи с Родиной, стал видеть в Горьком временно заблуждающегося товарища. Но после революции политическое положение писателя стало довольно шатким, он потерял свое влияние. В 1918 году “буревестник” оказался в Петрограде в двусмысленной ситуации, начав писать критические по отношению к новой власти очерки «Несвоевременные мысли» (в России эта книга была издана только в 1990 году). Рассорившись с ближайшим соратником Ленина Зиновьевым, Горький был вынужден уехать пусть и в почетную, но всё же ссылку. Официально считалось, что Ленин настоял на лечении классика за границей. Впрочем, мифу о теплых отношениях с Ильичом помог появиться сам Горький: в своем биографическом очерке «Ленин» он довольно сентиментально описал свою дружбу с вождем. Причем многие продолжают верить в эту дружбу до сих пор.

Памятники Ленину и Горькому в разной степени сохранности разбросаны по всему постсоветскому пространству. Местные жители смотрят на них с иронией, но руки на прошлое не поднимают. Меньше других повезло монументу в Одессе: в ноябре 2014 года неизвестные с битами сначала отбили верхнюю часть “вождя мирового пролетариата”, а потом разбили ее кувалдой. В результате бронзовый писатель остался без компании. А в феврале 2015-го был изуродован аналогичный памятник в Бердянске. Впрочем, похожая участь постигла почти все изваяния Ленина, некогда установленные на Украине.

Достается в последние годы и самому Алексею Максимовичу, точнее – его бронзовым воплощениям. С одной стороны, потомки отлично помнят, как в 1918 году Горький в газете «Новая жизнь» настаивал на «социализме с человеческим лицом». Как спас от голода Грина и Блока, заступался, хотя и тщетно, за Гумилёва. После революции почти все, включая и столь непримиримых врагов большевизма, как эмигрировавших Мережковского и Гиппиус, нет-нет да и благодарили “буревестника” за содействие: он вытащил из ЧК не меньше сотни схваченных без суда интеллигентов, а тем, кого не коснулись репрессии, неустанно выхлопатывал то пайки, то заказы на переводы. Однако потомки не забыли и то, как в 1929 году всё тот же Горький отправился на Соловки и промолчал об увиденных в лагере ужасах. Эта поездка помогла убедить Запад продолжать покупать лес в СССР. И это он же в 1931-м с коллегами по “литературному колхозу” поплавал по Беломорканалу, «восславив рабский труд» (подробнее о визите советских литераторов на Беломоро-Балтийский канал читайте в статье «Сговорчивая муза»). Горький открыто восторгался исправительно-трудовой политикой страны. Наверное, в том числе и поэтому в российских городах все чаще появляются запущенные изваяния Алексея Максимовича, а порой от памятников “буревестнику” остаются одни постаменты – как в Алматы, например.

Горький велик или Горький ничтожен? Феномен двойственности этого писателя и человека до сих пор вызывает жаркие споры. Американский славист Мишель Нике считает, что в Горьком воплощена «трагедия всей прометейской философии», «антихристианского гуманизма» эпохи современности. За чудовищные жестокости и последствия русской революции «певец сталинизма», безусловно, несет свою долю ответственности. Любить Горького в постсоветской России, по понятным причинам, трудно, почти невозможно. В нём слишком много неприятного, болезненного для исторической памяти россиян. Но есть и те, кто находит в себе силы изучать, анализировать, по-новому открывать Горького как «выразителя» его эпохи. Именно в этой роли он возбудил новый интерес у современных читателей и критиков. О двойственности Горького ещё будут писать, и много. Но правы, как нам кажется, в своих суждениях те, кто считает, что «Горький вызывает смешанные чувства – как сама Россия…», но именно поэтому «Горький – значителен, его следует помнить».

И помнят! Совсем недавно, в феврале 2013 года, медный Максим Горький “присел” в сквере, разбитом в поселке Максима Горького Советского района Волгограда. Этот некогда рабочий поселок неспроста получил имя пролетарского писателя. Когда-то на одной из здешних станций, которая до войны называлась Воропоново, а затем Крутая, будущий писатель работал кабельщиком. Его имя в 1954 году получила и местная железнодорожная станция. А в наши дни руководство Приволжской железной дороги сочло целесообразным увековечить память писателя и полностью профинансировало проект. Теперь в поселке Максима Горького есть свой “буревестник” работы скульптора Анатолия Пахоты.

Нам же остается лишь изумляться мужеству человека, который не испугался стать центральной личностью своей эпохи, не спрятался от её противоречий и умер всё-таки достойно, как настоящий сильный мужчина и великий русский человек. “Застегнутый на все пуговицы”, бесстрашно ожидая смерть и глядя на все происходившее вокруг него даже с некоторой писательской иронией. «Отчаянно много знаю я анекдотов. Я оброс ими, точно киль корабля моллюсками, и это мешает мне плыть к совершенной истине так быстро, как я хотел бы. Истина же необходима мне: как всякий уважающий себя человек, я хочу быть похороненным в приличном гробе», – говорил писатель незадолго до смерти. Его желание сбылось.