…«Дрожа, пишу при последнем свете мутного дня. Холод в комнатах туманит мысли. В ушах непрерывный шум. Трудно. Хлеб – 300 р. фунт. Продавать больше нечего. Близкие надежды всех – рухнули. (Мои, далекие, остались). Большевики в непрерывном ликовании. Уверяют, что разбили белых совершенно и наступают во весь фронт. Вчера, будто бы отобрали и Гатчину. Мы ничего не знаем о боях, но знаем: и Царское, и Гатчина – красные, однако, большевики вступают туда лишь через 6-12 часов после очищения их белыми. Белые просто уходят. Как дрожали большевики, что выступит Финляндия! Но она недвижима. Сумасшествие с баррикадами продолжается. Центр города еще разрывают. Укрепили… цирк Чинизелли! На стройку баррикад хватают и гонят всех, без различия пола и возраста, устраивая облавы в трамваях и на квартирах. Да, этого еще никогда не было: казенные баррикады! И, главное, все ни к чему. Эрмитаж и Публичную Библиотеку замораживают: топлива нет». Спустя полтора месяца Гиппиус навсегда покинет Советскую Россию.
И еще одна красноречивая запись. Ее оставил в своем дневнике спустя 20 лет, 4 ноября 1939 года, оставшийся в Советской России писатель Михаил Пришвин: «Вчера по радио слушал «Онегина», и заря из листьев дерева сделала мне лицо Чайковского, который смотрел в мое окно вниз головой. Глядя на Чайковского, я думал о том, что сколько же могут люди сделать за мгновенье своей жизни – вот как Чайковский; и о том, что как это люди, видя на каждом шагу смерть, зная, что сами вот-вот умрут, живут кое-как, мирясь со всем, соглашаясь на всякую подлость, лишь бы не лишиться куска хлеба и кое-как дотянуть до конца».
О тех, кому советская власть отказала в праве на достойную жизнь, читайте в истории «Забытое письмо».
